Он простился и не разрешил ей проводить себя по лестнице.

— Постарайтесь, чтобы он сегодня поел чего-нибудь! — сказал он, уходя.

Внизу он вошел в открытую дверь кухни и спросил слугу Верагута.

— Позовите Роберта! — велела кухарка служанке. — Он должен быть в мастерской.

— Не надо, — сказал советник медицины. — Я сам туда схожу. Нет, оставьте, я знаю дорогу.

Пошутив на прощание, он вышел из кухни, внезапно сделался серьезен и задумчив и медленно зашагал под каштанами к мастерской.

Госпожа Верагут еще раз обдумала каждое слово, сказанное доктором, и не могла прийти к какому-нибудь выводу. Судя по всему, он относился к недугу Пьера серьезнее, чем раньше, но, в сущности, не сказал ничего плохого и был так деловит и спокоен, что, по-видимому, серьезной опасности все же не было. Вероятно, все объясняется только слабостью и нервозностью, и нужно терпение и хороший уход.

Она пошла в гостиную и заперла рояль на ключ, чтобы Альберт по забывчивости случайно не начал играть. И стала думать, в какую комнату можно было бы перенести инструмент, если болезнь затянется.

Время от времени она ходила взглянуть на Пьера, осторожно открывала дверь и слушала, спит ли он, не стонет ли. Он лежал с открытыми глазами и безучастно смотрел перед собой, и она печально уходила. Она предпочла бы ухаживать за ним, терзаемым болью, чем видеть его таким замкнутым, угрюмым и равнодушным; ей казалось, его отделяет от нее странная призрачная пропасть, какое-то отвратительное и цепкое проклятие, с которым не могли справиться ее любовь и ее забота. Здесь притаился мерзкий, ненавистный враг, природы и злого умысла которого никто не знал и для борьбы с которым не было оружия. Может быть, это набирала силы какая-нибудь скарлатина или другая детская болезнь.

Какое-то время она печально сидела в своей комнате. На глаза ей попался букет таволги; она наклонилась над круглым столиком из красного дерева, поверхность которого тепло и мягко просвечивала сквозь белую ажурную скатерть, и, закрыв глаза, погрузила лицо в нежные ветвистые полевые цветы, вдыхая резкий, сладковатый аромат, в котором чувствовался таинственный горьковатый привкус.

Когда она, слегка одурманенная, снова выпрямилась и рассеянно обвела глазами цветы, стол и комнату, ее захлестнула волна горькой печали. Внезапно прозрев душой, она вдруг увидела ковер, столик для цветов чужим, отрешенным взглядом, увидела, как ковер сворачивают, картины упаковывают и грузят на повозку, которая увезет все эти вещи, не имеющие более ни родины, ни души, в новое, незнакомое, чужое место. Она увидела усадьбу опустевшей, с запертыми дверями и окнами, и почувствовала, как из садовых клумб глядят на нее одиночество и боль разлуки.

Это продолжалось всего несколько мгновений. Видение появилось и исчезло, как тихий, но настойчивый зов из мрака, как быстро промелькнувшая, фрагментарная картинка из будущего. Она все яснее сознавала то, что вызревало в темной глубине чувств: скоро ей с Альбертом и больным Пьером придется остаться без родины, муж бросит ее, и до конца жизни в душе ее останется тупая растерянность и холод стольких лет, прожитых без любви. Она будет жить для детей, но у нее уже никогда не будет собственной достойной жизни, которой она ждала некогда от Верагута и на которую втайне надеялась вплоть до вчерашнего и сегодняшнего дня. Теперь уже поздно. Эта мысль холодом сжимала ее сердце.

Но ее здоровая натура тут же возмутилась против этого. Ей предстояли тревожные, смутные дни, Пьер был болен, и каникулы Альберта подходили к концу. Нет, так нельзя, ни в коем случае, не хватало еще, чтобы и она размякла и стала прислушиваться к потусторонним голосам. Пусть сначала Пьер выздоровеет, Альберт уедет, а Верагут отправится в Индию, вот тогда и посмотрим, тогда будет вдосталь времени, чтобы жаловаться на судьбу и выплакать себе глаза. А пока в этом нет никакого смысла, она не имеет права, об этом и думать нечего.

Вазу с цветами она поставила за окно. Затем пошла в свою спальню, смочила носовой платок одеколоном и протерла себе лоб, поправила перед зеркалом строгую, гладкую прическу и спокойными шагами прошла на кухню, чтобы самой приготовить Пьеру поесть.

Чуть позже она вошла в комнату мальчика, усадила его на постели и, не обращая внимания на недовольные гримасы настойчиво и бережно стала кормить его с ложечки яичным желтком. Она вытерла ему губы, поцеловала в лоб, поправила постель и уговорила его быть умницей и поспать.

Когда Альберт вернулся с прогулки, она увела его с собой на веранду, где легкий летний ветерок с тихим потрескиванием шевелил тугие занавеси в белую и коричневую полоску.

— Опять приезжал врач, — сообщила она. — Он считает, что у Пьера не все в порядке с нервами и ему необходим полный покой. Мне жаль тебя, но играть на рояле пока нельзя. Я знаю, мой мальчик, для тебя это жертва. Может быть, будет лучше, если ты уедешь на несколько дней в горы или в Мюнхен? Погода сейчас отличная. Я думаю, папа тоже будет не против.

— Спасибо, мама, ты очень мила. Может быть, я и уеду на денек, но не больше. Ведь у тебя нет больше никого, кто был бы рядом, пока Пьер болен. И потом, мне пора уже взяться за уроки, я до сих пор еще ничего не сделал… Только бы Пьер скорее поправился!

— Хорошо, Альберт, ты молодец. Сейчас для меня и в самом деле трудное время, и я рада, что ты будешь рядом. Да и с папой ты снова стал находить общий язык, не так ли?

— Ах, да, с тех пор как он решился на это путешествие. Впрочем, я так мало его вижу, он пишет целый день. Знаешь, иногда мне жаль, что я часто вел себя с ним отвратительно, — он ведь тоже мучил меня, но в нем есть что-то, что мне нравится вопреки всему. Он ужасно односторонен и в музыке плохо разбирается, но все-таки он большой художник, у него есть цель в жизни. Вот это мне в нем и нравится. Его слава не дает ему ничего, да и деньги, в сущности, для него мало что значат; это не то, ради чего он работает.

Он наморщил лоб, подыскивая нужные слова. Но он не мог выразить свое вполне определенное чувство так, как ему хотелось. Мать с улыбкой погладила его по голове.

— Почитаем опять вечером по-французски? — ласково спросила она.

Он кивнул и тоже улыбнулся, и в этот момент ей показалось непостижимой глупостью то, что еще совсем недавно она могла желать для себя чего-то иного, чем жить ради своих сыновей.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Незадолго до полудня на лесной опушке появился Роберт, чтобы помочь своему хозяину отнести домой рабочие принадлежности. Верагут закончил еще один этюд, который решил нести сам. Теперь он точно знал, какой должна быть картина, и собирался справиться с ней за несколько дней.

— Завтра утром мы опять придем сюда, — удовлетворенно воскликнул он и заморгал усталыми глазами, утомленными полуденным солнцем.

Роберт неторопливо расстегнул свой пиджак и вынул из нагрудного кармана какую-то бумагу. Это был слегка смятый конверт без адреса.

— Велено передать вам.

— Кем велено?

— Господином советником медицины. Он спрашивал вас в десять часов, но вы тогда были заняты, и он сказал, что я не должен отрывать вас от работы.

— Хорошо. Пошли!

Взяв рюкзак, складной стул и мольберт, слуга пошел вперед, а Верагут остановился и, предчувствуя недоброе, открыл письмецо. В конверте была только визитная карточка врача с торопливо и невнятно нацарапанными на ней карандашом строчками: «Пожалуйста, приходите сегодня после обеда ко мне, я хочу поговорить с Вами о Пьере. Его недуг опаснее, чем я счел нужным сказать Вашей жене. Не пугайте ее понапрасну, пока мы с Вами не переговорим».

Усилием воли он подавил испуг, перехвативший ему дыхание, заставил себя стоять спокойно и еще дважды внимательно перечитал записку. «Опаснее, чем я счел нужным сказать Вашей жене!» Вот где скрыта угроза! Его жена не была существом настолько уязвимым и нервным, чтобы ее нужно было щадить из-за какого-нибудь пустяка. Значит, дело плохо, Пьер опасно болен и может умереть! Но ведь в записке сказано «недуг», это звучит безобидно. И потом — «не пугайте ее понапрасну»! Нет, видимо, все не так уж плохо. Может быть, какая-нибудь заразная детская болезнь. Может быть, доктор хочет его изолировать, отправить в клинику?